Здравствуйте, Владимир Кочетков!

Меня зовут Сергей. Давно и с удовольствием читаю журнал «ФиС». Ваши статьи мне нравятся, нравятся очерки о путешествиях. Я люблю велосипед и, так же как вы, хожу в походы. Конечно, это очень скромные путешествия, скорее вылазки выходного дня, но иногда они затягиваются дня на три-четыре. Велосипед помогает выбраться в лес, на природу, и как следует отдохнуть. Я чувствую, как у меня накапливается опыт, растет тренированность, однако более далекие расстояния страшат. В пути ведь встречаются разные люди — и добрые, и не очень. Когда же читаешь ваши записки, то складывается впечатление, что у вас всегда всё проходило без сучка и задоринки и что везде вас встречали с распростертыми объятиями. Но неужели у вас никогда не было неприятных встреч? А если были, то как вы выпутывались из трудных ситуаций?

С уважением, Сергей СУРАЕВ, г. Тейково.

Опасная встреча

Вот такое письмо пришло в редакцию. Должен сказать, что подобные вопросы мне приходится слышать часто. Что ешь, где спишь, как от бандитов спасаешься? Не только, мол, наверное, птичек в походе слушаешь и об идеальном мире мечтаешь?

Что верно, то верно, случаи бывают разные. Ну а люди, они везде одинаковые — добрые и злые, доброжелательные и завистливые. Хороших — больше, плохие — заметнее…

Эта история произошла в одной из индейских резерваций, во время моего путешествия по Америке. Индейцы — народ непредсказуемый. В некоторых резервациях «краснокожие» люто ненавидят заезжих белых — так уж сложилось исторически. Тем не менее желание увидеть эти места пересилило все мои опасения, и я двинулся в путь через сердце резервации Пайн-Ридж. Я побывал в знаменитой индейской школе на Волчьем Ручье, был гостем брата известного вождя Леонарда Пелтиера, отбывающего пожизненный срок за убийство, общался с отшельником, живущим на берегу протекающей через резервацию Белой Реки. Не раз попадал в довольно опасные ситуации. Об одном из таких происшествий я и хочу рассказать…

Пустынная дорога лениво карабкается по склонам голых холмов, то срываясь в широкие овраги, то прижимаясь к серым скалам горного хребта, который преследует меня вот уже третий день. Час назад я покинул негостеприимный и неряшливый индейский поселок и поехал в глубь индейской резервации. Другого пути в Бэдленды — «Дурные Земли» — нет.

Солнце медленно, словно нехотя, садится за горизонт. Гаснут тени, трава сливается цветом с полотном дороги, становится прохладно и неуютно. Надо искать место для палатки — пора останавливаться на ночлег. Пологие стены ложбин, выскобленные ветром, вряд ли дадут возможность спрятаться от посторонних глаз. Уйти же дальше в прерию не позволяет туго натянутая колючая проволока. Она тянется вдоль серой кромки асфальта, тщательно повторяя все изгибы дороги, словно удерживая ее в жестких когтистых лапах. Велосипед едет вперед с натугой, устало, будто предчувствуя скорое завершение дня.

Неожиданно откуда-то донесся странный шум, похожий на сухой, рвущий горло кашель. То пропадая, то вновь нарастая, он в конце концов превратился в неровный рокот двигателя старой машины, и из-за поворота выкатился старый, видавший виды пикап. Он резко вырулил на мою сторону и остановился, перекрыв мне путь. Притормозив, я спрыгиваю с велосипеда: индейская резервация — это особый мир. Здесь действуют свои законы выживания, и потому пробиваться с боем не стоит.

Из машины появляются двое. Индейцы. Один из них, втянувший голову в плечи, был похож на нахохлившуюся хищную птицу. Несмотря на то, что выглядел он как алкоголик, страдающий от похмелья, этот индеец неуловимо ловко, бесшумно, словно тень выскользнул из машины и мгновенно очутился сбоку и чуть позади меня. Другой индеец, широколицый, ростом под два метра, оставив руль, вышел мне навстречу, шаря по моему лицу цепким, режущим взглядом. Остановился в полушаге. Густые и длинные, словно грива лошади, волосы рассыпались по его могучим покатым плечам, подбородок надменно приподнялся вверх. Я вдруг увидел его обнаженным, в одной набедренной повязке на раскрашенном смуглом теле, с винчестером в одной руке и с кривым острым ножом, на лезвии которого темнеют следы запекшейся крови, в другой. Еще мгновение — и он бросится вперед с диким криком. Я словно бы очутился на Дальнем Западе конца 19 века... Но тут же вернулся в реальность, увлышав фразу на английском языке:

— Хорошее у тебя перо, большое, —высокий индеец указал рукой на руль моей машины. Лишь проследив за его жестом, я сообразил, о чем идет речь, и мысленно поблагодарил индейцев Аризоны, за то, что накануне моего отъезда они подарили мне огромное перо орла, которое теперь висело на длинной крепкой нити, привязанной к стержню руля. По их приглашении. я тогда прожил в Центре национальной культуры несколько дней, участвуя в утомительных старинных обрядах и подробно описывая увиденное. Старый шаман Франклин, подойдя к моему велосипеду, сам привязал орлиное перо к стойке руля, шепча при этом какую-то молитву на своём древнем языке. Перо для индейца — хороший знак, понятный. Как хлеб-соль — для русских, «Марсельеза» — для французов или имя Мао Цзэдуна — для жителя Китая. Сейчас же я находился в самой скандальной резервации. Лет тридцать назад её жители объявили войну государственным чиновникам, силой захватили один из посёлков резервации и целых два месяца с оружием в руках отбивались от федеральных войск. Правительству каким-то образом все же удалось их утихомирить, однако неприязнь к непрошеным гостям у индейцев осталась.

— Я уважаю вашу страну, — раскинув руки в стороны, словно пытаясь охватить ими округу до самого горизонта, твердым голосом отчеканил я, — страну индейцев лакота. Страну Литтл Вульфа и Крейзи Хорса.

Услышав имена наиболее почитаемых вождей лакота, живших в резервации в давние времена, стоящий сбоку горбоносый индеец едва заметно усмехнулся. Чтобы унять предательскую дрожь пальцев, я крепче сжал руль. Бесполезно — высокий, скользнув взглядом по моим рукам, тоже усмехнулся и перевел взгляд выше. Наши глаза встретились, и тягостное молчание повисло в воздухе.

— Я хочу узнать этот край как можно лучше, — произнес я еще одну фразу.

Говорить что-то о географических целях маршрута не имело никакого смысла: вряд ли индейцы знают о существовании географии, во многих школах Америки нет такого предмета. Но, может быть, стоит им объяснить, что я не американец? И тогда они станут более доброжелательными?.

— Я из России, — мое объяснение больше похоже на оправдание. Ответом мне было молчание. Высокий индеец, сузив глаза, продолжал пристально рассматривать меня. — Люди моей страны хотят больше узнать о вашем народе, о жизни коренных американцев.

— Да, хорошо.

Вряд ли они поняли меня и едва ли слышали что-то хорошее о России. Скорее всего, их познания о нашей стране ограничивались телерепортажами о войне в Чечне и сообщениями о прошлогодней, холодной и снежной зиме в Сибири.

— Хорошо, — повторил длинноволосый, плотно сжав губы и демонстративно кивнув несколько раз головой.

Второй индеец что-то отрывисто сказал своему спутнику на местном наречии. Он говорил так, будто у него болело горло: голос был хриплым и глубоко гортанным; слова, казалось, еле-еле прорываются наружу. Его глубоко посаженные глаза, не отрываясь, буравили меня, подбородок приподнялся, а тонкие губы большого рта опустились вниз, придав этому индейцу ещё большее сходство с хищной птицей.

— Мой друг говорит, что ты можешь ехать, — пересказал мне его слова высокий. — Никто не тронет тебя. Здесь живут замечательные люди, это очень хорошая страна».

— Спасибо, — растянул я губы в улыбке. — Я рад, что мне пришлось побывать здесь. Счастливо оставаться.

Стараясь больше не встречаться глазами с потомками Крейзи Хорса, я объехал стоящий на моем пути автомобиль и что есть силы надавил на педали.

Какое-то смутное беспокойство заставило меня обернуться назад. Индейцы стояли у своего автомобиля и смотрели мне в след. Похоже, они что-то обсуждали. Или мне показалось?

Холодный страх закрался под куртку, щекоча лопатки и превращая в кисель мышцы. Из-за этого мои движения лишились плавности и легкости. Казалось, что я не еду на велосипеде, а кручу педали стоящего на полу тренажера…

Только за поворотами начинаю мало-помалу успокаиваться. Быстро темнеет. Ура! Вправо уходит неглубокий, но сплошь заросший кустарником овраг, это мое спасение! Резко останавливаю велосипед, торопливо спрыгиваю на землю и воровато оглядываюсь по сторонам. Вроде бы никого нет. Быстро ухожу с дороги, не обращая внимания на колючки. Голые ветви кустарника — плохая защита, но едва ли мне удастся найти сейчас что-то более подходящее. Ветви хлещут по рукавам куртки, по сумкам, но меня это не останавливает. Наклоняюсь вперёд, натягиваю капюшон куртки на голову, чтобы защитить лицо, и шаг за шагом удаляюсь от дороги. Забираюсь в самую гущу зарослей, прижимаясь вплотную к изгороди, и молниеносно разгружаюсь.

Устанавливаю свою маленькую палатку и старательно маскирую ее — рву пучки травы и закидываю ими тент, горсть за горстью кидаю пыльную землю на стенки. Укладываю рядом велосипед, прикрывая на всякий случай все никелированные детали лоскутами ткани, чтобы меня не выдал отразившийся в них свет фар.

Неожиданно, будто вырастая из-под земли, появляются койоты. Словно тени, они с трех сторон окружают мою стоянку. Отчаянный вой разносится над оврагом, койоты будто рвут тишину на части — они чувствуют себя хозяевами, тотчас угадывая во мне чужака. Орлиным перо их не купишь! Вот ведь напасть! Наглость койтов безмерна, отогнать их невозможно. Они выдают меня с головой... Ладно, будь, что будет. Я достаю термос, бутерброды и, махнув на всё рукой, сажусь ужинать. Оторвав кусочек колбасы, перекидываю его через колючую проволоку. Кидаю еще и еще. Вой неожиданно смолкает.

— Ну и хорошо, — шепотом говорю я сам себе, — тишина, все-таки лучше.

Ужин закончен. Прячу в сумку остатки еды, но термос почему-то продолжаю держать в руке. Открываю вход, забрасываю внутрь палатки спальник, затем выпрямляюсь и еще раз прислушиваюсь. Ветра нет. Кажется, что воздух застыл в ожидании ночного мороза. Звезды бесшумно падают с черного неба, проваливаясь куда-то в бездну. Наклоняюсь, чтобы нырнуть в палатку, и почти сразу бросаюсь плашмя на траву: из-за поворота вырывается знакомый рокот, свет фар пробивает темноту, и через несколько мгновений на дороге появляется расплывчатый силуэт пикапа. Он медленно, словно вынюхивая добычу, крадется вдоль обочины. Шум двигателя резко обрывается, будто захлебнувшись на середине, фары гаснут, до моего слуха доносится щелчок ключа зажигания. Тишина оседает, словно пыль, давит на барабанные перепонки, замирает в злорадном напряжении.

Секунда тянется за секундой. Сколько до них — десять метров, пятнадцать? Сколько они будут так сидеть? Минуту, десять минут? Стараясь сдержать дыхание, открываю рот, сжимаю и разжимаю несколько раз веки — соленый едкий пот разъедает глаза. Чего они ждут? Может быть, испытывают мое терпение, а может, готовятся поднять меня, как волки оленя?

Двери автомобиля неожиданно резко открываются, и кустарник почти сразу же прошивают яркие струи карманных фонарей. Индейцев уже не двое, а четверо, я отчетливо слышу их короткие фразы. Не зря я насторожился при встрече, не зря, они, конечно же, ищут одинокого велосипедиста! Зачем? Чтобы пригласить к себе? Нет, так в гости не приглашают!

Страх заставляет еще плотнее прижаться к земле. Прикрываю веки — вдруг меня выдаст блеск глаз! Тошнота подступает к горлу, усилием воли заставляю себя лежать на месте, подавляя желание по-заячьи бросится прочь, не разбирая дороги.

Индейцы застыли, словно черные неподвижные статуи. Фонари замерли у них в руках.

«Небо черное. Луны нет, — неожиданно пробивается откуда-то из глубины сознания мысль. — Они чувствуют, что я где-то рядом, но не знают этого наверняка, в кусты же лезть не хотят — надеются на свет своих фонарей». — Я сглатываю слюну. «Ну и вестерн, однако…».

Один из индейцев что-то негромко сказал. Я узнал этот гортанный голос… «Значит тот, второй, у них тут за старшего». Фигуры зашевелились, как будто с нетерпением ждали этого сигнала, и медленно пошли к машине, вполголоса что-то обсуждая. Какое-то время они что-то возбужденно доказывают друг другу, затем, полоснув напоследок ярким светом фонарей по кустам, садятся в пикап. Треск двигателя вновь растворяется в ночи…

В течение нескольких минут я продолжаю лежать, затем медленно сажусь и замираю в каком-то оцепенении, не в силах пошевелиться. Машинально открываю термос и наливаю в кружку горячий чай, затем, пытаясь унять мелкую, противную дрожь, подношу ее к губам. Делаю глоток. Тепло расходится по телу. Пью еще и еще. Перевожу дух.

Взгляд цепляется за звезды. Они рассыпались по небосводу, словно кто-то горсть за горстью накидал туда разноцветные искрящиеся самоцветы. Небо кажется необычайно чужим — холодным и негостеприимным.

Неуклюже заползаю в палатку, застегиваю «молнию» входа, тщательно укутываюсь — ночь обещает быть холодной. Сон приходит не сразу, временами мне кажется, что кто-то пытается пробраться по моему следу через кустарник. Но усталость берет свое: в голове перемешиваются образы причудливо изрезанных ветром скал Аризоны и Юты, мелькают раскрашенные лица куперовских героев, чудятся усмешка горбоносого индейца и туман, медленно встающий над Сурой — рекой моей родины. Мое путешествие продолжается.