Посреди северных хребтов Западной Сьерра-Мадре спряталась от мира страна индейцев тараумара. Нет, я не совсем точен. Сейчас ее пересекает асфальтированная дорога. Она подкрадывается из Соноры — мексиканского штата, граничащего с США, и вначале петляет между кактусов, стоящих словно гигантские свечи, уныло тянется через горную пустыню, покрытую едкой серой пылью, которую стоит лишь слегка потревожить, и она сразу поднимается взбудораженно вверх, а затем, медленно оседая, покрывает все вокруг. Въедается в кожу, одежду, пудрой осыпает велосипед, оседает на зубах, и, сколько ни старайся, не выплюнешь ее всю, так и будет скрипеть и хрустеть.

Кажется, что здесь не может быть каньонов и лесов, что на многие сотни километров перед глазами будут только горная равнина, колючки, солнце и эта пыль. Но нет. После Сан-Педро, маленького, кажущегося оторванным от мира городка, дорога ныряет в каньон, змеей скользит по склонам, заросшим густым сосняком, проваливается куда-то на самое его дно. Внизу, у небольшой студеной речки, приютились дома-хижины, с глиняными стенами и дощатыми крышами, возле которых неторопливо копошатся невысокого роста темнокожие люди в цветастых одеждах. Похоже, я ступил на территорию индейцев тараумара. Они совсем не обращают внимания на дорогу, будто все, что на ней происходит, совсем их не касается. Сейчас, вечером, колют дрова — рубят топорами-секирами узловатые чурбаки, топят печи — ночи здесь, судя по всему, холодные. Скоро узнаю — солнце заходит.

Спустя два дня медленно поднимаюсь по серпантину вверх. Я уже проехал Грилл — разрекламированный в туристических буклетах городок — и продолжаю ехать на юг в Гуачочи. Селения индейцев рассеяны по склонам гор. Слава о них как о самых выносливых людях идет по миру. Якобы бегают они, а не ходят, а бегают на десятки и даже сотни километров. Я общаюсь с ними, фотографирую, записываю, анализирую. Электричество — редкость, машины у домов — богатство. Передвигаются своим ходом, но их передвижение — это не бег, а скорее быстрая, семенящая ходьба.

Все же я думаю, что считать тараумора самым выносливым народом — это чересчур. Тут же вспоминаются Абебе Бикила — знаменитый марафонец-эфиоп и его соотечественник Мирус Ифтер. Жили в горах, все детство пасли коз, бегали по горам, гоняя стада. Случайно попали в руки хороших тренеров, и способности даром не пропали — превратились они в олимпийских чемпионов. И вообще, мало ли среди эфиопов и кенийцев бегунов? Но опять, это все отдельные личности, и говорить о существующей в народе системе физического воспитания вряд ли правильно.

Тип питания эфиопов можно определить как скудный или даже недостаточный. И здесь, в Сьерре, индейцы пасут коз, разрыхляют небольшие клочки земли и высеивают кукурузу и картофель. Тем и живут. Особо не разжиреешь, не разъешься. Их, как и упомянутых эфиопов, объединяет простота жизни, но эта простота очень и очень сурова. Сейчас, зимой, огромны перепады температур. У меня ночью замерзла вода, оставленная в бутылке, а ведь я ее предусмотрительно взял в палатку. А вот в середине дня на солнце жарко, градусов тридцать. Утром жег кожу мороз, а сейчас солнце. Мне кажется, будто мое лицо горит с шипением, словно остатки влаги улетучиваются из пор под солнечными лучами.

Чтобы жить в этих краях, нужно не только приспособиться психологически. Организм должен тщательно подстроиться. Вот почему мне показалось, что кожа индейцев толстая, как шкура бегемота, и отдает чернотой или темной бронзой, будто дубленая, помогая переносить капризы погоды.

Я карабкаюсь на перевал. Иду пешком, веду велосипед на поводу уже 20 километров. Может быть, что-то полезное подсмотрю здесь, у индейцев Сьерры? Эти народы передают свои практические навыки непосредственно от человека к человеку, ничего не записывая. Да что там записи! Те из тараумара, с которыми мне довелось общаться, читать не умеют, а некоторые из них не знают испанского языка, предпочитая общаться на своем, родном!

Это не то что наблюдения моего друга — индейца шайена Матта Шермана, советы которого я использую даже сейчас, во время преодоления подъема. Мы познакомились с ним лет шесть назад в США. Мне посчастливилось быть у него в гостях, и я трепетно храню дружбу все эти годы. Тогда, во время первой нашей встречи, я все удивлялся. Он с удовольствием делится со мной познаниями, называя их «индейскими штучками», показывая очень личные вещи — свою «магическую связку», похожую на нательный крест христиан, и головной убор прапрадеда Поющего Лиса, даже разрешив сфотографироваться в нем. И вот сейчас я тяну велосипед в подъем, перекатывая во рту глоток воды, и использую индейскую мудрость. Нужно тщательно следить за тем, чтобы глоток был небольшим, иначе будут уставать щеки. Но воду нельзя выплевывать и глотать. Индейцы не разрешали пить и перед тем, как предстоит взять в рот этот глоток. И вот весь подъем я терпеливо несу его во рту, как некогда это делали индейцы шайены. Дед моего друга утверждал, что именно этот способ помогал его предкам уходить от кавалерии через горы. Сегодня я преодолеваю уже второй перевал и «извел» на этот путь всего ничего — 300 миллилитров воды. И это почти на 30 километров тяжелого, изматывающего пути! Пот почти не выделяется, и пить не хочется ничуть! А вчера в равнозначных условиях я выпил в общей сложности больше пяти литров — полведра! Хорош урок!

Спустя еще четыре дня, оставляя позади Гуачочи и страну каньонов, поворачиваю на восток. Некоторое время меня сопровождает лес, но постепенно он становится все реже, деревьев вокруг все меньше, наконец вновь вижу лишь горную пустыню, поросшую колючками и блеклой сухой травой. Во время движения хорошо думается. За дня два или три до этого мне повстречались отец с сыном. Их ноги, обутые в легкие сандалии с высокой «римской» шнуровкой, так легко семенили, что создавалось впечатление, будто эти люди не весят ничего. Казалось, они могут взлететь в воздух, если захотят. Мальчик чуть растерялся вначале, увидя необычного велосипедиста, но очень быстро пришел в себя, заулыбался и даже дотронулся до меня, робко протянув руку.

— Вы тараумара?

— Да, конечно, — сказал старший. — Школ у нас в горах очень мало, к сожалению. Многие дети не имеют возможности учиться. Но нам повезло. От нашего дома всего восемь километров до ближайшей из них, где сын учится. Оттуда и идем.

— А бег знаменитый? О вашем народе слава идет по всему миру...

— Несколько профессиональных бегунов устраивают перед туристами «показательные бега». Но это не здесь, это в поселке Грилл, — старший махнул рукой на север. — Обычно это бывает весной и осенью...

Невольно сравниваю эту встречу с отцом и сыном с жителями приграничного Сан-Педро. Лишь главная дорога, пересекающая этот городок с севера на юг, заасфальтирована. Асфальт старый и потрескавшийся, как будто выложен из черепков разбитого кувшина. Не желая здесь задерживаться надолго, я медленно ехал вперед в поисках магазина.

Недалеко от его входа, под широким деревянным козырьком, расположилась группа мексиканцев. Я слежу за ними боковым зрением — многолетняя привычка пытаться контролировать ситуацию. Они почти не двигаются и, кажется, равнодушно следят за моими действиями. Нет, все-таки с неприязнью. Или с презрением? Они все в потрепанных грязных джинсах и толстовках, двое из четверых в шляпах. У одного из мексиканцев во рту сигарета, но тот словно позабыл о ней, лишь клубы дыма поднимаются вверх через равные промежутки из-под соломенной шляпы. Другой жует какую-то жвачку. Этой жвачкой рот мексиканца набит полностью, и время от времени он сплевывает в пыль коричневую жижу. При этом лицо его едва заметно кривится, как от зубной боли. Еще один, слегка разомлев и прижав подбородок к груди, почесывает себе шею большим ножом мачете, который он держит за тупую сторону.

Наклоняюсь к рулю, здесь у меня прикреплена видеокамера. Ее нельзя оставлять, нужно взять с собой, так же как и рюкзак с документами. Меня накрывают тень и запах жевательного табака. Волосатая рука с короткими толстыми пальцами протягивается к висящему на руле компасу и начинает неторопливо откручивать ремешок.

— Э-э-й! — я оборачиваюсь и гляжу в лицо нежданному гостю. — Ты что?!

Он широко улыбается, показывая мне лишенный переднего зуба рот.

— Амиго! Мне нравятся эти часы. — До меня неожиданно доходит, что он не понимает, что этот компас не его, словно у меня не может быть никаких возражений против его желания открутить и забрать понравившуюся вещь.

Накрываю его руку своей:

— Мне эта вещица самому пригодится, амиго. — Конфликт неизбежен. Он продолжает жевать, но улыбка как-то сползает с его лица, в глазах появляется обида.

— Я думаю, ты не гринго (американец. — В. К.), — он показывает на мое лицо, а его палец бесцеремонно тычет в мое плечо. Низкий голос кажется мне хриплым. — Мы все спорили сейчас. Розарио, — он кивает куда-то назад, — утверждает, что ты гринго, а я сомневаюсь. Ты не похож на гринго... Так кто ты?

— Нет, я не гринго, ты прав. Я русский. Руссо! — Тот, который пытался открутить мой компас, опять улыбается и убирает руку с руля моего велосипеда. Он сплевывает остатки табака в пыль себе под ноги.

— То, что ты русский, это хорошо, мы не любим гринго, — теперь уже тот, который так усиленно чесался своим мачете, вкладывает его в ножны, хлопает меня по спине, и они вместе с беззубым, оставляя меня в покое, возвращаются на свое место под козырек. Я же прохожу мимо них, киваю на всякий случай и захожу в магазин, который скорее похож на склад всякой всячины, чем на современный магазин. Через несколько минут выхожу обратно, а мексиканцы сидят, как и раньше, не двигаясь с места и никак не реагируя на мое появление... Тревожное чувство не покидает до вечера, и я спешу поставить палатку в густых зарослях можжевельника, после того, как мчащаяся на бешеной скорости машина проходит в сантиметре от моего велосипеда, цепляет меня зеркалом за плечо и уносится дальше по пустынной дороге.