Мне было шесть лет, когда мама получила «похоронку» с фронта. Я помню отца, он брал меня с собой на московский стадион «Динамо», сажал на колени и наблюдал за игрой довоенных футболистов. Помню своего двоюродного брата Вовку, чубатого и губастого старшеклассника, погибшего на фронте восемнадцатилетним. Уже давно кончилась война, а к тете Вере, его матери, все приходила девушка с полевыми цветами, ставила их в кувшин с водой возле фотографии Володи...
Человеческая память как раствор серебра в воде, дающий силу. Течет река жизни, а память стойко противостоит времени, воскрешает прошедшее, как и в нынешнем мае, когда мы отмечаем шестьдесят вторую годовщину великой Победы.
Фронтовики, люди войны... С некоторыми из них я начинал работать в журнале «Физкультура и спорт», в который меня взял в 1970 году ставший тогда главным редактором Николай Александрович Тарасов. Я знал, что он был в блокадном Ленинграде, перенес все тяготы военного времени, писал стихи.
Время глухо зенитками било...
Паровозы дрожали во мгле...
Шла война...
Это все-таки было
и с тобой,
и со мной
на земле.
Есть у него и такое стихотворение о блокадном городе на Неве:
Взрыв огня в новогодней квартире.
Но стеной от меня отделен
внешний мир.
А во внутреннем мире
снег идет у ростральных колонн.
Тишина сорок первого года.
Ты стоишь у любви на краю
и, как девочку,
в городе горя
держишь за руку
память мою.
Став после войны спортивным журналистом, Тарасов продолжал писать стихи. «Я пересекал страну на самолетах, пароходах и поездах ради одного дня присутствия на состязаниях, ездил в заграничные командировки, брал интервью у знаменитых тренеров и спортсменов, — рассказывал он о себе, — но Блок, Маяковский, Пастернак сопровождали меня повсюду».
Мне кажется, Тарасов взял меня в штат журнала потому, что я окончил Литинститут как поэт, а сам он нуждался в постоянном слушателе его стихов. Если я утром опаздывал на работу, он учинял мне разнос, но тут же отходил: «Ладно, вот послушайте, какое стихотворение я написал сегодня ночью...» Мы и после рабочего дня частенько бродили с ним по Москве, говорили о поэзии, он продолжал читать свои стихи.
Его первая книжка вышла, когда ему было уже пятьдесят. Он ушел из жизни известным поэтом, не дожив двух лет до шестидесяти. А перед этим ушел из спортивной журналистики — не сразу, не легко, оглядываясь и оставляя в стихах годы своей молодости и зрелости, проведенные рядом со спортсменами на стадионах разных стран мира.
Офицером-фронтовиком, кавалером боевых орденов был блестящий журналист Аркадий Романович Галинский, которого Тарасов пригласил на работу в журнале «Физкультура и спорт». В последние годы Галинский был сотрудником «Литературной газеты», «Советского спорта», комментатором Центрального телевидения. Почти каждая его статья становилась событием, будоражила читателей и тех спортивных начальников, которым он из-за смелости своих суждений был как кость в горле. Все это кончилось тем, что тогдашний председатель Спорткомитета Сергей Павлов во всеуслышание назвал Галинского «Солженицын советского спорта», и он на семнадцать лет был отлучен от журналистики. Но уже тогда успел выпустить в издательстве «Молодая гвардия» стотысячным тиражом книгу «Не сотвори себе кумира», одну из лучших книг о футболе в отечественной истории, моментально раскупленную, ставшую библиографической редкостью.
В конце своей жизни, став снова публиковаться, Галинский не утратил своего боевого темперамента, его статьи свидетельствовали об этом, читатели ждали их с нетерпением. Очень жаль, что недолго довелось поработать с Аркадием Романовичем в журнале, при нем мы приходили в редакцию в предвкушении его бесконечных импровизаций, причем на любую тему, будь то фронтовые воспоминания или всевозможные приключения, случавшиеся с ним постоянно.
Заметной фигурой в журнале был многолетний заместитель главного редактора Виктор Васильевич Синицын — фронтовик, раненный под Сталинградом в ногу, рана оказалась незаживающей, и так продолжалось потом десятилетиями. Он, конечно, лечился, ездил в Трускавец, впрочем, ходил не прихрамывая, но ботинки у него слегка отличались, один из них был ортопедический.
Тут я должен упомянуть уже не о символической, а о той серебряной воде, которую делала моя мама по такому нехитрому рецепту. Она заполняла литровую банку водой, давала ей отстояться сутки, чтобы улетучился хлор. Затем опускала в банку самодельную конструкцию, напоминающую кипятильник: две серебряные пластины, вделанные в пластмассовую крышку вместе с двумя электродами. Включала вилку в розетку, и в воде постепенно появлялся шлейф молочного цвета. Через семнадцать минут серебряная вода была готова. Ее оставалось только размешать, и можно было использовать для питья или различных примочек. Но если для наружного применения годилась полученная крепкая серебряная вода, то для питья «по рюмочке» ее нужно было еще развести в пропорции один к девяти, выдержать сутки и поставить на хранение в темное место (но не в холодильник).
Эта мамина вода меня самого не раз выручала, по крайней мере, дожив до семидесяти, не ведаю, что такое расстройство желудка, да и когда сильно порезал ступню острой железякой, оказавшейся на дне пруда, помогла тряпочка, смоченная крепкой серебряной водой, все быстро зажило.
А рассказываю об этом потому, что однажды предложил Синицыну воспользоваться такой примочкой, принес ему из дома бутылку с неразбавленной серебряной водой. Мол, чего на свете не бывает, а вдруг поможет? Хотите — верьте, хотите — нет, но помогло! Правда, не знаю, в одной ли этой воде было дело или какое-то чудесное лекарство нашлось, но фронтовая рана у него затянулась. Виктор Васильевич сам мне об этом сказал.
А с Владимиром Сергеевичем Преображенским, ставшим для меня старшим товарищем, просто Володей, я провел в одной редакционной комнате два десятка лет. Он тоже воевал, был горнолыжником, пятикратным чемпионом СССР. Получил медицинское образование и мог бы в качестве врача различных команд или сборных объездить весь мир со всеми вытекающими из такого рода занятия выгодами и приобретениями, недоступными советским людям. Но скоро отказался от такого соблазна, пересилила непреодолимая тяга к перу, к бумаге, к повестям и рассказам любимого Паустовского с его несуетливым проникновением в природу, леса и реки, разговоры у костра под ночными звездами...
Читать все, о чем писал и продолжает писать Преображенский, ставший доктором ФиС в журнале, — одно удовольствие. Не говоря уже о той пользе, которую приносят читателям его советы, статьи, книги.
Мне вспоминается такой эпизод во время чемпионата мира по гандболу в Чехословакии, на который в 1990 году я поехал как спецкор журнала «Физкультура и спорт». После одного из матчей врач нашей сборной, пожилой уже человек, сказал мне за столиком кафе: «Передайте Преображенскому, что он — дурак. Только одно это слово и скажите: ду-рак». Понятно, что подразумевал этот до края пресыщенный жизнью «док», которого, кстати, изрядно выпившего, пришлось заталкивать в такси, чтобы он смог добраться без последствий до гостиницы.
Вернувшись, не хотел говорить об этом эпизоде Преображенскому, но все-таки сказал. И услышал в ответ: «Как же, помню его, начинали когда-то вместе...» Нравственная пропасть пролегла между доктором ФиС и этим — не хочется называть его — коллегой.
В прошлом году вышел мой новый сборник стихов «Маячные огни». Я включил в него стихотворение «Красный свитер» — о спортсменах, вернувшихся с войны, чтобы в мирных соревнованиях друг с другом вновь вести борьбу за красный чемпионский свитер с гербом Родины на груди.
На длинном склоне Вудьяврчорра
Мела весенняя пурга.
Шел сорок пятый год, который
В Берлине добивал врага.

Слез своих радостных не спрятав,
Друг с друга не спуская глаз,
Вновь шли они на старт — Филатов,
Преображенский, Ялокас...

Опять пришла былая слава
К тем, кто имел особый дар
То слева проходить, то справа
Сквозь частокольный «кандахар».

И в этом слаломистском сите
Они вели бескровный бой
За долгожданный красный свитер
Между собой, между собой...