Читателям «ФиС» хорошо известны имена наших давних консультантов и авторов — доктора ФиС Владимира Сергеевича Преображенского, агронома Григория Николаевича Ощенко и фитотерапевта Карпа Абрамовича Трескунова. Сегодня они помогают людям сохранить и укрепить здоровье, а в годы Великой Отечественной войны не жалели своих жизней, чтобы защитить нашу страну. Поступить иначе они не могли, так как всегда действовали так, как того требовала их душа: если идет война — надо воевать, если наступил мир — надо трудиться, стремясь принести как можно больше пользы своим соотечественникам.

Все они далеко не молоды: В. С. Преображенскому — 86 лет, Г. Н. Ощенко — 87, а К. А. Трескунову — 91 год. Но, несмотря на солидный возраст, они с молодым азартом отдаются работе, тратя на нее не только время, но и свое сердце. И потому, как и в годы войны, остаются на передовой.

Недавно мы получили от Григория Николаевича Ощенко очередное письмо (он, кстати сказать, пишет нам чуть ли не каждый день). Вот оно: «Мой внук, Василий Соколов, взял у меня интервью о моем участии в Великой Отечественной войне. Он хочет стать журналистом и собирается поступать на факультет журналистики Дальневосточного университета. Я предлагаю вам это интервью. Надеюсь, оно вас заинтересует.

С искренним уважением, Г.Н. Ощенко».

Это интервью и в самом деле оказалось интересным, и потому в канун праздника Великой Победы мы решили предварить им воспоминания Г. Н. Ощенко о войне (часть из них была опубликована в № 5 «ФиС» за 2008 г.).

Школу он окончил за четыре дня до войны…

— Где тебя застала война?

— В 1941 году я окончил среднюю школу-десятилетку в селе Залужное Воронежской области. 18 июня на выпускном вечере нам выдали аттестаты, а 22 июня началась война. Всех нас сразу же направили в военные училища. Я попал в инженерное училище в городе Усмань Воронежской области, но затем был переведен в пехотное училище, находившееся в Тамбове. Когда же город начали то и дело бомбить, наше училище решили отправить в глубокий тыл.

Шли мы пешком по 50—60 километров в сутки — и днем, и по ночам. Часто без дорог, по нескошенным полям пшеницы и проса, — косить было некому: все мужчины были на фронте. Для отдыха останавливались в больших деревнях. К декабрю вышли к Волге; в Сызрани погрузились в воинский эшелон и отравились в Оренбург (тогда Чкалов). Там я в 1942 году и окончил училище.

— А когда тебя отправили на фронт?

— В том же, 42-м году. Наш эшелон шел без остановок: по всей линии горели зеленые огни. Лишь изредка делались короткие остановки для смены паровозов или паровозных экипажей.

Рано утром мы уже были под Москвой, близ передовой. Фронтовая обстановка была ужасной. В воздухе господствовала немецкая авиация. В течение дня фашистские бомбардировщики много раз налетали огромными стаями и сбрасывали на нас бомбы. Ни наших самолетов, ни зенитной артиллерии не было. Лишь ночью, когда бой стихал и все замирало, поднимался наш самолет У-2 («кукурузник», как мы его называли); он долго трещал над немецкими позициями и, похоже, сбрасывал там гранаты. С рассветом он исчезал...

Наши части занимали позиции в длинном, растянувшемся на многие километры овраге, по которому били минометы и пулеметы и наносились удары с воздуха. Ночью мы направились к тому месту, где должны были вступить в бой. Весь овраг был завален трупами наших солдат. Никто их не убирал, да это и невозможно было сделать. Весь овраг простреливался. Но вот мы дошли до цели и встретились с командиром батальона.

— Пойдете в роту, — сказал он мне. — Связи с ней нет. Если командира нет в живых, примете командование ротой на себя.

В это время начался очередной минометный налет. Мины рвались рядом. Всё затянуло едким удушливым газом… До места мы добрались к утру. Командир роты был тяжело ранен. Три пули прошили ему таз; сзади торчали окровавленные обрывки шинели и белели раздробленные кости. Он дрожал от холода и потери крови…

Весь день продолжались бомбардировки. Мы видели, как бомбы с немецких самолетов летят на наши головы. Немцы безостановочно обстреливали овраг из пулеметов и минометов, и очень много наших солдат было ранено. Рядом со мной разорвалась мина. В правую ногу попал осколок и застрял там ниже колена, его вырезали уже в госпитале в Серпухове…

— А после госпиталя ты снова попал на фронт?

— Да. Это было уже в 1943 году, зимой. Нас очень хорошо обмундировали в Москве: дали меховые куртки под шинель, теплое белье, шапки, валенки, меховые рукавицы. В такой одежде мы не мерзли, хотя пришлось ночами лежать на снегу в поле.

— И ты опять был ранен?

— Да. Передо мной разорвалась мина, и я был ранен в грудь и живот. Операцию сделали в медсанбате. Потом целых полгода лежал в Москве. Рана долго не заживала: из нее все время сочилась сукровица. И когда меня выписали из госпиталя, на белье и на гимнастерке постоянно было мокрое пятно… Уже на фронте, на передовой, слышу, что-то царапает о гимнастерку. Смотрю: из раны торчит черный конец нитки; потянул за него и вытащил из раны белую нитку с узлом. Оказывается, хирург в медсанбате оставил эту нитку в животе. Через три дня рана затянулась и зажила. Но потом я снова был ранен — в ногу…

— А что было после войны?

— Я поступил в Донской сельскохозяйственный институт в Новочеркасске и окончил его. Получил направление на Сахалин. Работал агрономом в колхозах и совхозах Сахалинской области. И так и остался здесь.

А теперь — слово самому Григорию Николаевичу Ощенко, который рассказывает о том, что вновь и вновь повторяется в его памяти…

Как расправились с «Тигром»

Осенью 1943 года мы наступали на юге страны. Шли вперед днем и ночью, спали на ходу. Немцы яростно сопротивлялись, временами они на час-два останавливали нас, но затем подтягивалась наша артиллерия, открывала бешеный огонь, и под его защитой мы вставали во весь рост и двигались вперед…

Как-то раз ранним утром нам приказали окопаться на окраине какой-то деревушки. Там было поле, заросшее высоким сухим бурьяном, и каждый из нас сразу же начал копать для себя маленький окопчик. Я не удивился, что поле было заброшенным, — везде, где хозяйничали фашисты, была такая же картина. Но земля была черноземная, плодородная, и я с удовольствием вдыхал ее запах, продолжая углублять свой окопчик...

И в этот момент с немецкой стороны выполз танк. Огромный, черный, он медленно полз на нас. В нашей цепи от солдата к солдату передавалось: «Тигр!» Мы ведь уже слышали, что немцы начали выпускать тяжелые мощные танки, именуемые «Тиграми». Танк неторопливо полз по полю, стреляя не снарядами, а металлическими болванками, которые с грохотом и со свистом пролетали над нами. Я в своем окопе вжался в землю… И вдруг на небольшой взгорок чуть повыше нас выскочила в упряжке пара лошадей с 45-миллиметровой противотанковой пушкой. Солдаты мгновенно развернули пушку в сторону танка, отцепили лошадей и галопом погнали их в тыл, а командир артиллеристов уже давал команду:

— Прицел такой-то, по фашистскому танку «Тигр» бронебойным — огонь!

Я приподнялся из своего окопа и увидел, что снаряд попал в цель — прямо в бок танка. Но броню не пробил: она, видно, была очень толстой. Снаряд лишь прочертил по боку «Тигра» синюю искристую линию, не оказав на него никакого действия.

Один за другим летели снаряды, но они только прочерчивали синие искристые молнии по бокам бронированного чудовища. Маленькая пушечка «сорокапятка», как ее обычно называли, не могла поразить «Тигра». Это было под силу только крупнокалиберной артиллерийской установке.

Правда, когда снаряд ударял в броню танка, тот словно бы вздрагивал и замедлял свой ход. Видно, эти удары по броне угнетающе действовали на экипаж. И вот в один из таких моментов наш солдат подполз к «Тигру» со связкой противотанковых гранат и бросил эту связку под гусеницу танка. Раздался глухой взрыв, гусеница лопнула, и танк стал поворачиваться вокруг своей оси. Когда же он повернулся задом к пушке-«сорокапятке», снаряды полетели в его моторное отделение. Танк задымил, вспыхнуло пламя, и танкисты стали выпрыгивать из люка…

— Встать! Вперед! — приказал командир нашей роты. Мы двинулись дальше на запад. А у нас в тылу горел, чадил «Тигр», на который фашисты возлагали такие большие надежды.

На Эльбе

Мы стояли на берегу реки Нейсе. Готовились к прорыву немецкой обороны, к наступлению. Каждый день прибывало новое пополнение; на берегу скопилось столько солдат, что стоило немцам выпустить мину, как у нас кто-нибудь обязательно получал осколочное ранение.

Берег был песчаным и широким. Выкопав во влажном песке окопы, мы спасались в них от минометных и воздушных налетов.

Самолеты налетали не такими армадами, как в 1941—42 годах; фашисты действовали теперь иначе: из-за леса внезапно выскакивали 5—6 самолетов. Наши зенитчики сразу же сбивали половину из них; после точного попадания с неба летели фанера, обломки самолетной обшивки, обрывки какого-то тряпья. Беспорядочно сбросив бомбы куда попало, уцелевшие фашистские самолеты тут же улетали.

…14 апреля 1945 года в 8 часов началась артиллерийская подготовка: мощными залпами ударили наши орудия, а «катюши» обрушили на противоположный берег шквал огня.

Всю ночь под прикрытием десятков беспрерывно работавших пулеметов наши саперы строили деревянный мост через реку Нейсе. К утру он был готов, и после артподготовки наша пехота вступила на этот новый, белеющий свежим тесом и балками мост и двинулась на противоположный берег. На том берегу мы увидели огромные круги выжженной черной земли — это были следы работы «катюш»…

Мы шли и днем, и ночью. Натыкаясь на немцев, атаковали их, уничтожали, разгоняли и продвигались дальше на запад. Пройдя с боями 200 километров за 10 дней, вышли к городу Торгау. Здесь наша рота получила приказ выдвинуться вправо от города километров на пять и занять там оборону. Ночь застала нас у невысокой насыпи. Мы выкопали окопы и расположились в них. Перед нами расстилался широкий луг, на котором паслись кони. Оказывается, рядом была животноводческая ферма. Там работали русские женщины, угнанные немцами из России. Увидев своих, они бросились угощать нас молоком…

Я приказал солдатам своего взвода ложиться спать, а сам всю ночь оставался на ногах. Слышал, как в полночь по булыжникам мостовой грохотали своими гусеницами уходившие на запад немецкие танки и как истошными голосами кричали им вслед немки… На рассвете я увидел, что на противоположной стороне луга поднимается пар — там, наверное, была река. И там же на горке, сложенной из булыжников, возвышался какой-то домик.

Утром наша рота двинулась к этому домику. Внизу текла река — это и была Эльба. Наш взвод выдвинулся километра на два влево от домика и расположился там. Нам был дан приказ: ни в коем случае не открывать огонь, если кто-то появится на противоположном берегу, так как оттуда должны прийти американцы. Три дня мы простояли на одном месте. Солдаты глушили гранатами рыбу в заливе и жарили ее на костре, на сковородке, принесенной из ближайшей деревни. А один раз повар разыскал нас и привез на лошадях походную кухню с пшенной кашей…

По ночам на нас натыкались разрозненные группы немецких солдат — они, видимо, пытались перейти через Эльбу на запад, и мы отпугивали их пулеметным огнем. А вот на той стороне реки никого, как нам казалось, не было. Там вдоль берега тянулась высокая дамба, и за ней ничего не было видно. А у берега стояла длинная баржа с надписью «Vaterland» («фатерланд» по-немецки — «родина»).

Но вот однажды над дамбой показались три головы. Я встал за дерево и крикнул: «Эй! Вы кто такие?» — «Мы русские!» — ответили оттуда.

Парни за рекой встали во весь рост, а я, выйдя из-за дерева, крикнул им:

— Спуститесь на баржу, посмотрите, там должна быть лодка. Возьмите ее и плывите к нам.

Спустя несколько минут двое из них добрались до нас.

— Там вся деревня забита нашими людьми, — сказали они. После этого я решил вместе с ними переправиться на ту сторону и пойти в эту деревню. На противоположном берегу я поставил у лодки часовых с пулеметом и направился в деревню с двумя солдатами, вооруженными автоматами. Нас встретила толпа наших женщин с цветами…

И на улицах, и в домах — повсюду были люди, угнанные из России, Украины, Польши…

Поляки затащили меня на второй этаж какого-то деревянного дома. Налили вина, но только я поднес рюмку ко рту, как кто-то крикнул: «Немцы!» Я уже хотел выпрыгнуть в окно (под ним был огород), но в этот момент один из поляков остановил меня: «Не пугайтесь! То кобьеты (девушки)!» — «А ну, пойдемте, посмотрим», — сказал я. Мы вышли на площадь. Перед нами был отряд, состоявший из 22 немецких девушек. Все они были с велосипедами и автоматами. Их старичок-командир подбежал ко мне и подал какой-то документ. «Не надо мне никаких бумаг, — сказал я, отстранив его руку. — Складывайте автоматы в кучу у этого столба. И разъезжайтесь по домам». Один из поляков переводил мои слова на немецкий. Девушки побросали автоматы в кучу и стали расходиться. Позже я узнал, что это был отряд «Гитлерюгенда», фашистской молодежной организации.

Моих солдат растащили по домам: все хотели их угостить. Но я приказал им вернуться: «Всё, хватит. Идите обратно в свой взвод».

Американцев мы так и не дождались. А нашу часть вскоре перебросили на другой участок.

Григорий Николаевич ОЩЕНКО, г. Поронайск, Сахалинская обл.